Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]
Прекрасно помню, как мы втроем спускались по пошатывающемуся деревянному мостику, который поднимался наискосок от берега к купальне. Само собой разумеется, мы скакали на нем, чтобы по возможности раскачать и разогнаться, как с трамплина. Но, добравшись до низа, пошли не по дощатому настилу, что тянулся вдоль берега между павильонами и пляжными корзинами, а взяли курс на сушу, приблизительно на кургауз, даже чуть левее. На дюнах пылало солнце, выбивая из земли со скудной, тощей растительностью, из приморского синеголовника, из коловшего нам ноги камыша сухой жаркий дух. Слышалось лишь непрерывное гудение металлически-синих мух, которые, казалось, неподвижно зависали в тяжелой жаре, затем внезапно меняли местоположение и в другой точке снова принимались за свое резкое монотонное пение. Охлаждающее воздействие купания давно выветрилось. Мы с Братштрёмом то и дело снимали свои головные уборы, чтобы отереть пот: он — морскую фуражку-шведку с выступающим козырьком, я — круглую шерстяную гельголандскую шапочку, так называемый тэм-о-шентер. Джонни почти не страдал от жары — благодаря худобе и особенно тому, что одежда его элегантнее нашей была приспособлена к летнему дню: легкий, удобный матросский костюмчик из полосатого набивного хлопка, открывавший шею и голени, на красивой головке синяя фуражка, с которой свисали короткие ленточки с английской надписью, на длинных узких ногах почти безкаблучные полуботинки из тонкой белой кожи… Он широкими шагами, высоко задирая кривоватые колени, шел между Братштрёмом и мной и со своим милым акцентом напевал бывшую тогда в моде уличную песенку «О, рыбачка, о, малышка»; напевал в непристойном варианте, именно с целью непристойности и сочиненном скороспелой молодежью. Ибо таков он был: при всем детском облике уже кой-чего знал и не чинился, и язык у него поворачивался. Затем, однако, Джонни скроил постную рожицу и сказал: «Тьфу ты, да кто ж поет такие мерзкие песни!», сделав ну совершенно такой вид, как будто это мы столь двусмысленно обращались к малышке-рыбачке.
Мне так вообще было не до пения, поскольку мы уже приблизились к судьбоносному месту встречи. Острая трава дюн перешла в мох на песке, в тощий лужок — мы шли по Лойхтенфельду, названному так по круглому желтому маяку[73], который высился слева на большом отдалении, и незаметно для себя добрались до цели.
Это было мирное теплое место, укрытое от взглядов ивовой порослью, куда редко кто заходил. А на открытой площадке, за кустами кругом, как живая изгородь, сидели и лежали молодые люди, почти все старше нас, из самых разных общественных слоев. Судя по всему, мы явились последними зрителями. Ждали только балетмейстера Кнаака, который должен был присутствовать при драке в качестве беспристрастного судьи. Но Яппе и До Эскобар уже пришли, я увидел их сразу. Они расселись подальше и делали вид, будто друг друга не замечают. Молча кивнув кое-каким знакомым, мы тоже по-турецки уселись в круг на теплую землю.
Многие курили. И Яппе с До Эскобаром держали уголком рта сигарету, причем каждый, щурясь от дыма, закрывал один глаз; сразу становилось ясно, что это особый шик — перед самой дракой вот так сидеть и абсолютно небрежно курить. Оба были одеты уже по-взрослому, но До Эскобар по сравнению с Яппе казался прямо светским щеголем. К светло-серому летнему костюму он надел крайне остроносые желтые ботинки, розовую рубашку с манжетами, пестрый шелковый галстук и круглую соломенную шляпу с узкими полями, которую заломил назад, на затылок, так что из-под нее виднелся густой, плотный, блестяще-черный холмик из уложенных на пробор волос, начесанных набок, на лоб. Иногда он приподнимал правую руку и встряхивал ею, сбрасывая обратно в манжету серебряный браслет. Яппе смотрелся куда неказистее: плотно облегающие брюки, светлее пиджака и жилета, закрепленные штрипками под черными, начищенными ваксой сапогами, и клетчатая спортивная кепка, покрывавшая светлые курчавые волосы. Ее он в противоположность До Эскобару надвинул низко на лоб. Яппе сидел, обхватив колени руками, причем бросалось в глаза: первое, что у него накладные манжеты, и второе, что ногти на сцепленных пальцах либо слишком коротко подстрижены, либо он предается пороку и грызет их. Впрочем, несмотря на бравурные позы курильщиков, настрой в кругу был серьезным, даже тягостным и по преимуществу молчаливым. Сопротивлялся ему в общем-то один До Эскобар, громко, хрипло, с клокочущим на языке «р» непрерывно обращаясь к своему окружению и выпуская носом дым. Этот его треск оттолкнул меня, и, несмотря на слишком короткие ногти, я склонился на сторону Яппе, который лишь изредка, через плечо бросал слово соседям, а в остальном с совершенно спокойным видом наблюдал за дымом от своей сигареты.
Затем пришел господин Кнаак — ясно вижу, как он в утреннем фланелевом костюме в голубую полоску танцующим шагом подходит со стороны кургауза и, приподняв соломенную шляпу, останавливается вне нашего круга. Что ему хотелось сюда идти, я не верю, более того, убежден, с души воротило, что пришлось почтить драку своим присутствием; но положение, сложные отношения с воинственной и весьма по-мужски настроенной молодежью, видно, его к тому вынудили. Смуглый, красивый, жирный (жирный особенно в области бедер), в зимнюю пору он как приватно, по домам, так и публично, в казино, давал уроки танцев и этикета, а летом занимал должность устроителя праздников и комиссара по плаванию при кургаузе в Травемюнде. Честолюбивый взгляд, плавающая, плавная походка (причем сначала он ставил на землю носок, сильно выворачивая его наружу, и лишь затем опускал всю ступню), самовлюбленная ученая речь, сценическая уверенность, неслыханная, демонстративная изысканность манер — он являлся предметом восторгов женского пола; мужской же мир (а особенно подрастающие скептики) относился к нему с некоторым недоверием. О положении Франсуа Кнаака в жизни я размышлял часто и всегда находил его странным и фантастическим. Сын маленьких людей, он со своим тщательным попечением о самом что ни на есть изысканном образе жизни просто летал в воздусях и, не принадлежа к обществу, получал от него жалованье в качестве наставника и хранителя его нравственных идеалов. Яппе с До Эскобаром тоже являлись его учениками, не на частных уроках, как Джонни, Братштрём и я, а на публичных курсах в казино; и именно здесь натура господина Кнаака подвергалась наиболее резкой оценке молодых людей (ибо мы, частные ученики, были мягче). Мужчина, учивший обходительному обращению с девушками, мужчина, о котором ходили неопровергнутые слухи, что он носит корсет, который мог кончиками пальцев подхватить полы сюртука и присесть в книксене, который выделывал антраша и неожиданно подпрыгивал в воздух, чтобы там, наверху, подрыгать ножками и пружинисто плюхнуться обратно на паркет: да мужчина ли это вообще? Таковое подозрение выпало на долю господина Кнаака, его личности и образа жизни; и провоцировали подозрение как раз чрезмерная уверенность и высокомерие этого человека. Разрыв в летах был значителен, и утверждали (странно даже представить!), что в Гамбурге у него имелись жена и дети. Это его свойство — взрослость — и то обстоятельство, что видели его только в танцзале, уберегали его от изобличения и разоблачения. Умеет ли он отжиматься? Да и умел ли когда-нибудь? Обладает ли мужеством? Силен ли? Короче, можно ли считать его благородным человеком? Он не оказывался в ситуациях, где мог проявить более важные качества, которые стали бы противовесом салонным искусствам и способствовали бы его респектабельности. Но находились мальчики, во всеуслышанье и без обиняков называвшие его обезьяной и трусом. Вероятно, он это знал, потому и пришел сегодня продемонстрировать интерес к серьезной драке и прослыть своим среди молодежи, хотя вообще-то как комиссар по плаванию не имел права терпеть незаконные поединки. Но, по моему убеждению, чувствовал он себя здесь не особенно уютно и очевидно понимал, что ступил на скользкую тропу. Некоторые из собравшихся следили за ним холодным взглядом, а сам он с беспокойством оглядывался, не идут ли еще зрители.
Он вежливо извинился за опоздание. Его, сказал он, задержали переговоры с дирекцией курорта относительно субботнего раута.
— Дуэлянты на месте? — строго спросил он затем. — Тогда можно начинать.
Опершись на трость и скрестив ноги, все так же вне нашего круга, он прихватил нижней губой мягкий каштановый ус, придав взору мрачное выражение знатока.
Яппе и До Эскобар встали, отбросили сигареты и начали готовиться к бою. До Эскобар — тот на лету, с впечатляющей скоростью. Шляпу, пиджак и жилет он кинул на землю и, отстегнув также галстук, воротничок и подтяжки, бросил до кучи и их. Затем выпростал из брюк розовую рубашку с манжетами, проворно выбрался из рукавов и предстал в красно-белом полосатом исподнем трико, с середины плеча обнажавшем желтоватые, уже поросшие черными волосами руки.
